В прошлом номере «Одесской жизни» мы начали рассказ об Изе Кремер, забытой одесситке. Уж больно хотелось разобраться, как на фотографии с Тегеранской конференции 1943 года, где запечатлены Сталин, Рузвельт и Черчилль, оказалась эта некогда фантастические популярная в Одессе, а позднее и в стране, певица. В прошлый раз мы расстались с ней после возвращения в Одессу из триумфальных гастролей по России. Шел 1916 год, и до «слома эпох» оставалось всего несколько месяцев.
Новое превращение Золушки
Рядом шла Первая мировая война, на пороге стоял 1917 год. Кто-то по такому случаю ликовал, кто-то недоумевал, но кто-то, умный, негодовал. Началась большая всероссийская свара. Слово «порядок» отныне вспоминалось с иронией и ностальгией.
Иза Кремер, хоть и изображала на сцене женщин в боа, не забыла, что пришла в мир боа из бедной еврейской семьи. Она не размахивала на улицах красными флагами, но новую власть встретила терпимо. Выступала вместе с Надеждой Плевицкой и Леонидом Утесовым в клубе одесской военной комендатуры для красных бойцов. Сегодня мало кто осознает, что революционные солдаты и солдаты Первой империалистической — это были одни и те же люди.
Не менее терпимо, чем к красным, Иза относилась и к белым, сменившим вскоре в Одессе красных. По-видимому, здесь свою роль сыграл муж певицы Иосиф Хейфец, придерживавшийся довольно реакционных взглядов. Правда, на первом же концерте перед носителями духа прежней России в зале раздались выкрики: «Комендантская певичка». Но остальная публика закрыла рот хулиганам. Поклонники пришли слушать не выкрики, а божественный голос своей любимицы.
В Одессу бежала половина России. Оказалось, что Иза и ее песни в эти дни были еще нужнее всем, даже больше, чем в мирное время. Вот фрагмент статьи из журнала «Зритель» от 14 ноября 1918 года: «Кругом бушует бурное политическое море. Меняются ориентации, кабинеты… Но мы погружаемся в волшебное царство очаровательных песенок Изы Кремер, где оживает старинный фарфор, где кружатся мотыльки воспоминаний, где умирают только от любви. Хочется уйти от злобы дня. На концертах этой певицы мы находим тот уют, которого нам так не хватает и о котором мечтаем в эти тревожные, кошмарные дни».
.jpg)
«В ночных шикарных ресторанах,
На низких бархатных диванах,
С шампанским в узеньких бокалах
Проводит ночи Кло…
Поют о страсти нежно скрипки,
И Кло, сгибая стан свой гибкий
И рассыпая всем улыбки,
Идет плясать танго…»
«Последнее танго» Изы Кремер слушали, затаив дыхание, офицеры, купчики, гимназисты, шляхтичи. Особую категорию зрителей составляли бежавшие в Одессу петроградские экзальтированные дамы. Послушать их было не менее интересно, чем певицу:
— Какой у Кремер прекрасный голос и какие выразительные руки!
— Ой-ой-ой, отнимите у нее голос и руки — ничего не останется…
Одна такая умоляла Изу:
— Подарите мне несколько ваших песенок. Я буду петь их под рояль, с которым я не расстаюсь.
Не исключено, что этот рояль она везла из северной столицы через всю Россию (может быть, и на себе).
Кошмар на улице акаций
Иза никогда ни на кого не держала в сердце зла, и это в любой момент могло обернуться против нее. Растерянные и напуганные белые не нашли ничего лучше, как начать в Одессе преследование всех, кто сочувствовал красным. Фантастическая популярность Изы пока ее спасала. Но прикрываться ею она считала недостойным. Однажды ехала на извозчике по Преображенской. И вдруг заметила идущего, прижимаясь к домам, высокого человека в шинели. Он старательно прикрывал воротником лицо. Это был недавний красный военный комендант Одессы Г. Санович, по просьбе которого она нередко выступала перед солдатами. Приказала извозчику притормозить и тихо шепнула человеку в шинели:
— Немедленно садитесь!
— Иза Яковлевна, это опасно! — шепнул он в ответ.
— Плевать, — и чуть не силой затащила Сановича в пролетку.
Отвезла домой и там прятала, пока белогвардейский разгул не притих.
Но было бы странно, если бы возвращение красных не ознаменовалось еще большим террором. Слово «кошмар» стало расхожим. Он поселился на улицах белых акаций и в душах людей. Это не гипербола, это горькая констатация. В те же дни в другом одесском издании «Мельпомена» можно было прочесть: «Советская власть объявила вне закона всех артистов, находящихся на территории, занятой Доброармией. За участие в концертах в пользу Доброармии советская власть забирает всех артистов и увозит их подальше в советские края». Чем это заканчивалось мы знаем — Ленин отдал распоряжение строить концлагеря. Под категорию «артистов, находящихся на территории, занятой Доброармией», подпадала практически вся культурная Одесса с ее многочисленными театрами и театриками, местными и бежавшими на юг со всей России.
И такова была участь не только Одессы. В Петрограде даже у лояльного к новой власти Федора Шаляпина «чрезвычайка» произвела на квартире обыск. Из криминала нашли только полмешка картошки, который естественно конфисковали. Шаляпину удалось добиться извинений, но картошку вернуть не удалось — ее «чрезвычайка» самолично ликвидировала, облив самогоном, причем, прямо в себе. Шаляпину надоело кормить такую власть — плюнул и отбыл в эмиграцию.
В начале 1920 года Иза Кремер тоже поднялась на борт парохода, который взял курс на Константинополь. Что заставило ее это сделать — неизвестно. Может быть, монархические взгляды мужа. Но скорее это был тот уникальный случай, когда артист последовал за своим зрителем. Иза Кремер понимала, что ее гривуазный репертуар новой власти не нужен. А другого равноценного у нее не было. Была, правда, еще оперетта. Но о какой оперетте могла идти речь — в России, где разыгрывалась драма, больше похожая на трагедию. Позже выяснилось, что нечто подобное ее ждало и в Константинополе, только со знаком до наоборот.
Не добраться к родимым святыням
Изу Кремер пригласил выступать в его ресторане Юрий Морфесси. Но там русское офицерство русской водкой сдабривало горечь утраты былого русского величия. Царский гимн слушали, обливаясь пьяными слезами. С какого-то момента Изу все это начало утомлять. Однажды она не встала при исполнении царского гимна. Морфесси тут же предложил ей покинуть его заведение. Он не мог поступить иначе — его благополучие держалось на сорящих деньгами патриотах.
Ясно было, что такова вся русская эмиграция от Константинополя до Парижа. И тут Изу осенило: свои интимные песенки на русский язык она перевела лично, но у них же был первоисточник. Ей, знающей пять языков, запеть на языке оригинала было совсем несложно. Надо ехать в США. Там в бродвейские театры и кабаре приходят весело провести вечерок, а не горланить пьяными голосами монархические гимны. Надо попытаться найти нового зрителя.
Так одесская Золушка совершила новое превращение. Иза Кремер пришлась по душе американскому зрителю. Ее раскруткой занялся знаменитый Сол Юрок. Это он организовал триумфальные гастроли в Европе, организовал запись на диски в знаменитой фирме «Брюнсвик» (поразительно, но в России Иза Кремер не записала ни одной пластинки). Увы, Одесса при всех своих достоинствах имела для любого эстрадного исполнителя один существенный недостаток — здесь не было звукозаписывающей фабрики. В Европе же пластинки, напетые Изой Кремер, упреждали ее приезд, о лучшем пиаре нельзя было даже не мечтать.
Во время гастролей в Лондоне одесситку представили будущему премьер-министру Великобритании Уинстону Черчиллю. Этот утонченный любовник стал захаживать на ее концерты, не скупясь на букеты и комплименты. Она его обворожила, похоже, и он ее тоже.
Стоит ли удивляться, что на свой день рождения, который по срокам совпал с Тегеранской конференцией, Черчилль пригласил в Тегеран русскую чаровницу, отправив за ней личный самолет. Думал, что и для Сталина это будет сюрприз.
Но сюрприз, как и медаль, имеет две стороны: с одной — это приятная неожиданность, но с другой — становится порой неожиданной неприятностью. Когда в черном платье, отороченном белым мехом, Иза Кремер вышла в концерте для участников конференции и запела на русском языке:
«Ни пути, ни следа по равнинам,
По равнинам безбрежных снегов…
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов…» —
Рузвельт и Черчилль, не знавшие русского языка, восприняли песню как некий русский романс.
Сталин же слова «не добраться к родимым святыням, не услышать родных голосов» понял однозначно как намек, что лучшую часть России он лишил родины. Иза Кремер, представлявшая ту лучшую часть, когда решилась спеть в лицо Сталину эту песню, понимала, что отныне ей больше никогда не увидеть ни родины, ни любимой Одессы. Но кто от этого больше потеряет, это должно было рассудить время.
