Пушкин надеялся на свободу в Одессе

6 июня — не забыли, чей день рожденья? Да, А.С. Пушкина. Кажется, сегодня уж ничего нового о поэте поведать нельзя. Однако… Пушкин всегда мечтал о такой желанной свободе. А ведь именно в Одессе эта мечта могла воплотиться. О, эта история туманна и малоизвестна! Но, узнав о ней подробнее, легко понять, почему она и малоизвестна, и туманна.

Платит Пушкин!

На Дерибасовской, как раз напротив лицея, стоял небольшой одноэтажный дом, на котором красовалась вывеска — большими, ещё недавно золотыми буквами было выведено: «Cesar Automne restaurateur». Сюда приходили не с целью поесть. Здесь ели, чтобы скоротать время в ожидании новостей. Пушкину нравилось, что новости в Одессу «приплывали». Их на своих белых, как бумажные листы, парусах в этот юный, как и он сам, порт приносили корабли. Он чувствовал, что когда-нибудь напишет про всё это: и про «зоревую пушку», что будила одесситов по утрам, соревнуясь в мощи голоса с молочницами, на заре разносящими по домам молоко (хотя пушке было далеко до голоса молочниц), и про то, как корабли, войдя в гавань, сбрасывали свои паруса, словно усталые путники одежды.
У Отона всегда было мажорно:
Шум, споры — лёгкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счёт
Меж тем невидимо растёт.
И вот уж кто-то пошутил:
— Платит Пушкин!
И вот уж вскипела кровь предка:
— Да-да, я готов!
Он часто «расплачивался» за других. И Одесса не стала исключением. Его постоянно окружали какие-то офицеры, шкипера, шулера. В салонах он не жался сиротливо по углам. С порога кто-нибудь встречал его бокалом, и начиналась круговерть.
И вдруг — горькое открытие: «Друзей много, а друга нет!». Может быть, только один — Морали.

Странная дружба

Странной дружбы чёрного шкипера и поэта не понимал никто. Морали, ленивый, как все арабы, больше сиживал в Одессе, чем плавал на своём крошечном бриге. Так он стал чёрной изюминкой в белом пироге Одессы. Известный во всех средиземноморских портах как мавр Али, в Одессе он быстро сориентировался и поименовал себя на итальянский манер — Морали. Он окутал себя таинственными слухами, самый безобидный из которых был о его несметных богатствах, добытых пиратским промыслом. Но то ли его сокровища покоились в глубине какого-то острова Монте-Кристо, то ли, и это скорее, — в глубинах его фантазии, но Морали жил в долгах, как в шелках. Всё, что он зарабатывал, он тут же проигрывал в карты. В городе давно шептались, что Пушкина он «подцепил на крючок, ибо тот никому не позволяет платить по счёту, а окаянному мавру этого только и надобно». Но Пушкин искренне и просто всё разъяснял:
— Я люблю его, ибо чувствую, мой темнокожий дед когда-то встречался с его смуглыми предками. Вот и нам судьба предрекла сойтись. Рожа у него корсарская, а душа ребёнка. Он мне по нраву.
Но, кажется, был ещё один повод Пушкину дружить с Морали…
В 1824 году в письмах поэта вдруг начали мелькать слова и намёки, непонятные ни его современникам, ни даже сегодняшним исследователям.

Пушкин явно что-то замыслил, но держал в глубокой тайне, ибо не раз уж многие его планы рушили чересчур длинные языки чересчур «верных» друзей. Хотя, по правде, в силу своей натуры он и сам любил ронять намёки, купаясь в такой соблазнительной «молве». Кстати, вот невзначай оброненная фраза:
«Господи, святая Русь мне стала невтерпёж. Так и хочется взять потихоньку трость и шляпу и сбежать в Константинополь».
Что за этой фразой? А вот что.
Слава Байрона, сражавшегося в Греции, не давала Пушкину покоя. Каждый входящий в одесский порт корабль вместе с контрабандным кашемиром доставлял контрабандные вести из Греции. Там освободительная война, отряды Ипсиланти сражаются и умирают за такую милую свободу. Как нестерпимо хотелось быть там, а не чахнуть в канцелярии Воронцова! К тому же графу, похоже, кто-то что-то нашептал, почему тот и отослал свою супругу Елизавету Ксаверьевну в Крым. А ведь с этой женщиной у поэта была не любовь, а скорее духовная близость. Как «пусто и холодно» стало в Одессе!
Пушкин понимал: со дня на день, может так случиться, его самого вынудят покинуть этот город. И тогда прощайте планы о побеге. Надо спешить!

Расчёты и просчёты

И вот в «Бюллетене Одесского порта» он видит объявление: «Прибыло австрийское бригантино «Барон Россет», шкипер Филипп Эльчич, с апельсинами, миндалем и табаком. Адресовано Джованни Ризничу. Дальнейший путь следования: Мессина через Стамбул».
— Вот случай! — словно кто-то шепчет на ухо.
Бежать? Да! — Но как?
Подкупить капитана? — Нужны деньги.
Вспоминает: на лечение в Одессу приехала жена его друга Вера Вяземская. Вяземская всё понимает с полуслова, и обещает достать нужную сумму.
Теперь следующий шаг — где сыскать Эльчича? Выхода нет, надобно идти в дом Ризнича — шкипер, прибывший в Одессу по делам этого негоцианта, должен быть зван вечером на ужин в его дом.
Удача сопутствует. Эльчич в гостиной. Обсуждается какая-то сделка. Потом ужин. Оказии поговорить всё нет. Часы тянутся нестерпимо. Наконец захмелевший шкипер отправляется на корабль. Пушкин спешит вослед
На улице долго втолковывает Эльчичу свою нужду, нанизывая невероятные доводы на немыслимые причины. Эльчич пьян и ничего не понимает. Или притворяется? На кон ставится последний довод — деньги. И тогда шкипер перестаёт играть:
— Господин Пушкин, уж не обессудьте, ежели вас обнаружат на моём корабле, приписанном к торговому дому «Ризнич и Ко», мне не сдобровать (хитёр шкипер)! У вас с женой моего хозяина Амалией был, по слухам, роман. Нынче она за границей. Вы, как яркий метеор, у всех на виду. Ризнич непременно прознает о вашем отъезде, и первой мыслью его будет: вы стремитесь в чужие края, чтобы там без помех встречаться с его женой. Извините, я в таких амурах не участник!

Счёт на дни

Всё рушится. С кем посоветоваться? Нужен человек «вне круга». Это Морали. «Корсар в отставке» ловкий устроитель таких дел. Благо, где его искать — не секрет. Сиживает в каком-нибудь из портовых притонов. Кстати, лучшего места для секретных разговоров не найти: там могут убить, но не проболтаться.
Так и есть — мавр с какой-то смуглой красоткой на коленях восседает в самом центре подвальчика. Куртка уж брошена на пол, а остроносые турецкие башмаки сняты, но стоят на столе, на виду, чтобы не спёрли. Значит веселье в разгаре.
Морали разводит руками:
— Ну, кто же так делает дела! Кто идёт к шкиперу?!
Как большой знаток наставляет: следует переодеться в матросское платье и кутнуть в портовом кабачке с матросами бригантино. Ночью надо увязаться за ними и тайно пробраться на судно. Спрятаться там легче лёгкого.
— Александра, обнаружат тебя уже в море. А там, как Бог положит: либо выбросят за борт, либо высадят в ближайшем порту. А это и есть Константинополь.
Но изумительный прожект Морали рушится на корню. Эльчич не хочет неприятностей, чует скандал, потому спешно грузится, и к вечеру следующего дня паруса его посудины уже «скользят отважно средь зыбей». Так сказал бы поэт. А человек простодушный сказал бы проще: «Смылся подлец!».

Счёт уж часы

События развиваются стремительно. Через день, тоже что-то предчувствуя, Пушкина вызывает в канцелярию градоначальник граф А. Д. Гурьев:
— Прибыло предписание государя о вашем переводе во Псковскую губернию в имение родителей. Не сочтите за труд подписать обязательство отбыть незамедлительно из Одессы к месту назначения.
Счёт идёт уж часы. В порту кораблей больше нет… Хотя почему нет? А бриг Морали! Тот уже который месяц болтается у дальнего причала. Морали настоящий товарищ — по всем притонам в авральном порядке собирает свою хмельную команду. Днём он у стивидора одесского порта Иово Марчетича под две бутылки кьянти испрашивает дозволение на выход в море. Уж скоро два века под две бутылки кьянти в одесском порту можно получить что угодно.
— Утром отплывать нельзя — в порту людно. Уйдём под вечер, — наставляет Морали Пушкина. — Вещей в отеле не бери — трость да шляпу. Будто идёшь в театр или на прогулку.
Это было 23 июля 1824 года.
Но как неожиданно судьба раскладывает свой пасьянс, где порой выпадает самый непредвиденный марьяж. Утром того самого дня из Гурзуфа, опередив семью, возвращается Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Словно что-то чувствуя!
Нет, не может он бежать, не увидев её! Видимо, есть чувства более весомые, чем жажда свободы. Побег? — о нём он будет вспоминать теперь лишь во времени прошедшем, как о чём-то несбывшемся.
Ликуйте, соглядатаи! Он покинет место одной ссылки, кратковременной, чтобы отправиться в другую, бессрочную.

Валентин Крапива