Легенды Одессы: Академик и «босяк»

Нет, что-то происходит в этом месте на берегу Чёрного моря! То ли, как гласят греческие мифы, волшебные ключи Иппокрены, пробуждающие творчество и вдохновение, забили из одесской почвы ключами Большого Фонтана, и оказались более живительными, чем мифологические, то ли здесь писатели, даже освоившиеся со званием академиков, лишь испив глоток одесского воздуха, напрочь лишались серьёзности и впадали в озорное безумие.

Парижские ароматы Люстдорфа

Сердцу не прикажешь, когда и кого ему любить. Особенно город, тем паче такой, как Одесса. Бунин полюбил Одессу не за парадный блеск, а за простой южный нрав. Кстати, и увидел он её впервые не с парадного подъезда, а ночью, с борта парохода общества РОПиТ, швартующегося у сонного причала. Что-то мистическое, оперно-фаустовское встретило его в тот ночной час. Много лет спустя он будет вспоминать это, уже оказавшись в эмигрантском далеке:

«Электрические высоко висящие огни в пустом и тихом порту. Тени пакгаузов. Крысы. Мачты барок качающиеся мерно, дремотно, будто сожалея о чём-то. И вдруг голос за спиной:

— Одесса. Выходим-с! — это пароходный лакей, похожий на Ницше, густо усатый, рыжий».

Но проходит ещё пара часов, растворяется ночь, флёр уплывает вверх, как тюль в сказочной театральной постановке, тайны отступают, и город, как сказочный град Леденец, прямо на глазах вырастает на зелёном постаменте обрывов под колдовскую музыку Римского-Корсакова. Но скорее не влюблён, а восхищён был Бунин. Ведь было чем — город на «ять»! Иван Алексеевич «уважал» Одессу за её размеренно-южный уклад жизни, за неторопливость её летних дней, изящно смешивающих где-нибудь в Люстдорфе запах парижских лориганов и жареных коропчаков. Здесь можно было нырнуть со скалки в напичканное йодом море, а, вынырнув, узреть в вершке от себя до боли знакомую лохматую голову с раскосыми зоркими глазами. А с берега хозяин дачи, у которого только вчера вечером вы обосновались, уже кричит:

— Это Куприн. Александр Иванович. Познакомьтесь.

Но руки друг другу не подавали — глубоко. Начнёшь церемонии да рукопожатия разводить — и пойдёшь ко дну.

Здесь знакомились мгновенно. Но не мимолётно, а на долгие годы. Разговоры вели совсем не дачные, а возвышенные — о художественной целостности, о стиле. Что вы хотите — Бунин и Куприн!

Сошлись быстро, как будто ждали друг друга вечность. Почему-то сразу стали называть один другого то Гастоном, то Альбертом, а то просто Васей и Петей, хохоча при этом до колик.

Иван Алексеевич наслаждался новой дружбой на фоне удивительного южного города. Он просто был ошеломлён, что встретил человека, художественно чувствующего, как и он сам. Щедрый по натуре, уговаривал Куприна писать, писать. Куприн же был как-то подавлен.

— Не знаю, о чём писать. Сумбур какой-то. Нет темы — чтобы на бумагу просилась.

— Да возьмите у меня что-нибудь. Меня темы просто распирают. Хоть бы вот это: стоит новобранец на часах, деревню вспоминает, сильно тоскует. Вы ведь знаете солдатскую жизнь. Это будут читать.

— Как же это писать, если я деревню плохо знаю. Что-то напутаю — засмеют.

— Чепуха! — ершился Иван Алексеевич. — Я вам про деревню всё расскажу, у меня такие «вкусные» детальки есть.

И несколько часов, гуляя по склонам Люстдорфа, он добросовестно прилаживал на скелет сюжета шагреневу кожу вымысла. А когда подходили к дому, от былой апатии не было и следа. Потом всю ночь в комнате Александра Ивановича горел свет. И вскоре популярный журнал печатал прекрасный куприновский рассказ «Ночная смена».

Классик с бантиками

Куприн, вообще, жил в Одессе беззаботно, как гамсуновский Глан. Но однажды эта античная лёгкость обернулась нешуточной проблемой. От частых прогулок по обрывам и скалам штиблеты (увы, единственные) начали угрожающе «просить каши». И вот наступил тот роковой день, когда подошва отвалилась совсем, причём на обоих башмаках сразу. Куприн не унывал:

— Теперь буду писать о босяках. И пусть кто-то посмеет сказать, что мне не знаком их мир.

Но шутки шутками, а делать что-то было нужно. Денег, как назло, ни у него, ни у Бунина не оказалось.

— Махнём в Одессу, — категорично сказал Иван Алексеевич. — У вас есть парочка великолепных рассказов — свезём их в «Одесские новости».

Идея была неплоха. В те благословенные времена редактора не занимались скопидомством. И если автор приносил не только что рассказ, но хотя бы его идею, ему уже вручался аванс. План Бунина осуществлялся стремительно. Подошвы подвязали элегантными тесёмочками с бантиками (по случаю официальности визита). Автор, то бишь Куприн, был облачён в сюртук (по тому же случаю). И уже через час два великих писателя стояли возле редакции. И вдруг всё рухнуло — Куприн оробел и упёрся, как бык:

— Не пойду! Иван Алексеевич, ты подумай, как я буду выглядеть с этакими бантиками перед редактором. Я от стыда слова не произнесу. Откажут, видит Бог, откажут!

И тогда Бунин, сверкнув по-мефистофельски глазами, не проронив ни слова, выхватил из рук Куприна трубочку рукописи и, подобно Мефистофелю же, растворился в дверях редакции, пройдя сквозь них, кажется, не открыв.

А через пару минут провидчески описанная в «Фаусте» бунинская бородка появилась пред очи Александра Ивановича, а пред его носом материализовались 25 рублей.

— Немыслимо! — только и вырвалось у оторопевшего стеснительного автора.

— Мыслимо и очень! За такой рассказ это ещё мало. Но торговаться — гадко!

Тут же утренний план стал обрастать новыми деталями. Куприн настаивал, что надо тотчас закатиться в Аркадию и обмыть «этот форс мажор», а уже затем заняться покупкой штиблет. Бунин же стоял на другом, более прагматичном развитии операции: сначала обувь, потом ресторан. Спорить с Буниным вообще было бессмысленно, а в тот день уж тем более, поскольку у него имелся неубиенный довод:

— Извини, Александр Иванович, ты в ресторации можешь опять устыдиться своих бантиков и сбежать. А мне одному на четвертной наесть не под силу. Так что, уж давай для начала подведём черту под твоей босяцкой жизнью.

Хохот демона

А вот Куприн любил Одессу совсем за другое: он искал и неизменно находил здесь острые ощущения. То в ноябре 1909 года, работая над главой «Водолазы» для своей повести «Листригоны», Куприн, чтобы набраться впечатлений и достоверных деталей, спускался в водолазном костюме на морское дно с Андреевского мола одесского порта. Действительно, тогда сам он набрался незабываемых впечатлений, а его костюм набрался воды, просочившейся в далеко неидеальные соединения водолазного снаряжения.

Но вовсе не это побудило прервать подводное путешествие. Наблюдавших за экспериментом с мола смутило, что их подопечный вдруг довольно резво стал двигаться по морскому дну в сторону Турции. Кто-то даже вспомнил:

— А ведь Александр Иванович любит ходить в турецкой тюбетейке — не к добру это!

Рисковать не хотелось, а то чего доброго российская литература лишится большого писателя, а турецкая литература приобретёт писателя адекватного по размерам. Вот тогда спуск и прекратили.

Особо Куприн с Буниным любили посещать одесские достопримечательности, и особой в том списке была пивная Брунса. Считали её первой на всём земном шаре. Так было за что: подавали там единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво. Пивная помещалась в центре города, на Дерибасовской улице во дворе дома Вагнера, окружена была высоким зелёным палисадом и славилась тем, что там уж давно никто ничего не заказывал — старый, на кривых ногах лакей в кожаном фартуке знал наизусть кому, что и как должно быть подано.

Именно там открылся особый талант Бунина: дар пародии звуковой и мимической. Это веселило всех, кто в компании с «академиком» заваливался в пивную к Брунсу. Карикатуры в исполнении Бунина были молниеносны, художественно беспощадны. То переходил на тонкий фальцет одесского писателя Фёдорова, то изображал надмерную философскую задумчивость художника Нилуса. Присутствовавшие надрывали животики, когда Бунин театрально отирал совершенно сухой лоб, а тот, кого он пародировал, подносил своему «палачу» высокую кружку пива и, криво усмехаясь, говорил:

— Да уж, Иван, ты меня прокатил. А теперь, мой друг, изобрази нам Бальмонта — «и хохот демона был мой».

— Рад бы, да не могу. У Брунса всё пиво прокиснет от «бальмонтовского хохота». Что пить будем, чем убытки Брунса покроем?

Вот такими для Бунина и Куприна были «одесские дни» самого начала века. Ещё далеко было до будущего эмигрантского бега их обоих. Не булгаковского «бега», сотканного из снов, а самого настоящего, и потому более страшного

Кто знает, может быть, эмигрантская беспощадным лезвием отточенная проза Бунина и сердечным холодом охлаждённая проза Куприна изначально напоена вовсе не из благодатных ключей Иппокрены, а из ключей Большого и Малого Фонтанов и освящена их дружбой, нежданно вспыхнувшей на скалках Люстдорфа.

Во всяком случае, уже там, в эмиграции, Александр Иванович Куприн, умевший возвращать долги, скажет об Иване Алексеевиче Бунине неподдельные слова:

— Он как чистый спирт в девяносто градусов. Его, чтоб пить, надо ещё во как водой разбавлять!

Валентин Крапива