Одесские кафе поэтов

Над Одессой всегда на положенных им по статусу крыльях носились музы, разнося вдохновение, не менее исправно, чем одесские молочницы разносили молоко. Что оставалось бедным одесситам? — чтобы не заставлять краснеть тех парнасских богинь, приходилось творить. А чтобы культурно разбрызгивать свой талант, приходилось подыскивать для этого подходящие помещения.

Не стреляйте в пианиста
Однажды архитектор А. Бернардацци задумал удивить одесситов и начал возводить на улице Елисаветинской, 18 (позже ул. Щепкина) дом в мавританском стиле, который должен был стать водолечебницей (позднее дом вошёл в комплекс зданий Академии холода). При этом архитектор надеялся, что мраморные ванны лечебницы заполнит не просто целебная вода, но переполнит слава самого Бернардацци. Но мог ли он думать, что прославят его творение не мавританские мотивы, а молодые одесские нахалы, возомнившие себя гениями.
Грянула революция, за которой всегда следуют революционные перемены, т.е. сначала отключили воду, потом вырубили свет и, наконец, в революционном порыве революционные массы в лечебнице свинтили и продали бронзовые краны.

Вот тогда в опустевшее творение Бернардацци как-то под вечер пришли молодые нахалы и размашисто (не исключено даже, что рукой В. В. Маяковского, тоже под те своды заглядывавшего) начертали при входе: «Кафе ХЛАМ». Подозрительный «ХЛАМ» расшифровывался вполне тривиально, в духе времени: «Художники. Литераторы. Артисты. Музыканты». Короче, кафе стало пристанищем одесской богемы, по большей части страдающей стихосложением. Компания подобралась достойная, всякие Багрицкие, Кирсановы, Славины и Олеши. В кафе «ХЛАМ» подавали подающим надежды гениям суррогатный кофе иногда даже с сахарином и много-много поэзии на десерт.
Но вывеска «ХЛАМ» провисела недолго, ибо злые языки тут же стали злорадствовать, дескать, «хлам» (уже без заглавных букв) как нельзя лучше характеризует звучащие в кафе стихи. И тогда родилось новое название — «Мебос», ещё более загадочное, ибо означало «Меблированный остров».
Аборигены «острова», будучи поэтами, понимали, что «меблированный» — это явная гипербола, то есть преувеличение. Увы, из меблировки там, в основном, преобладали мраморные ванны, которые выполняли две функции: гардероба и дивана. Посетители сваливали в ванну верхнюю одежду, и это было очень кстати, ибо участники выступлений после своего триумфа на сцене прямо в ванной на чужих вещах давали отдых утомлённому культурой организму.
Насчёт «сцены» тоже было лёгкое хвастовство. Ибо и здесь всё было в духе времени: из грубых досок, явно сворованных и ещё недавно, судя по виду, выполнявших функции забора, были сколочены грубые подмостки. На них стояло расстроенное пианино, над которым красовалась надпись: «В пианиста просьба не стрелять — он делает, что может» (надпись тоже была сворованная у Оскара Уайльда).

Режиссёрская кухня
Но в «Мебосе» варилось не только суррогатное кофе, но и закипала будущая литературная слава Одессы. В неё входили легко, даже бесшабашно. В «Мебосе» проявлялись неожиданные таланты. Например, Эдуард Багрицкий выступил в качестве режиссёра своей поэмы «Харчевня» (кстати, вскоре утерянной). На главных ролях в той «харчевне» были Ильф, Славин, за столиками сидели другие юные участники той инсценировки, пытающиеся помочь своему другу-поэту Эдуарду если не прославиться, то хотя не оконфузиться. В чём заключалась помощь, потом вспоминали соучастники той затеи, в частности тоже ставшая знаменитой Татьяна Тэсс.
Здесь существенную лепту, по словам Тэсс, внесли прежде всего родители. Режиссёр Багрицкий требовал сурового реализма. И тогда мама Татьяны Тэсс в качестве реквизита изжарила настоящие пирожки с требухой (подлинной роскошью тех голодных лет). Но как только реквизит оказался на столах и запахло жаренным, голодные актёры не устояли и начали уже на репетиции по чуть-чуть реквизит уминать. Режиссёр Багрицкий негодовал и готов был обрушить на актёров всё своё негодование, но ничего у него не получалось, потому что, вовремя поняв свою ошибку и поправ все режиссёрские заветы Станиславского, последний пирожок, прикрываясь текстом поэмы, он сжевал сам (не исключено, что сжевал вместе с текстом, так что тот исчез как раз в желудке автора).
Тут не обойтись без цитаты из воспоминаний тоже ставшего знаменитым одесского писателя Сергея Бондарина: «Это были голодные, но такие весёлые годы нашей общей молодости».

Преференции для конкуренции
Поэтическая жизнь в Одессе, только-только пережившей всякие интервенции и тенденции, рождала, если придерживаться рифмы, поводы для конкуренции. Хорошие поэты писали стихи, а плохие плели интриги. В 20-е годы Одесса-мама поэтические кафе как мама-героиня рождала ловко, едва успевая подбирать имена. Консерватория стала штаб-квартирой литературного кружка «Зелёная лампа». Но стоило юным гениям Валентину Катаеву, Юрии Олеше и другим обрушиться с критикой на своего товарища поэта Леонида Ласка, как тот создал альтернативный сходняк — «Бронзовый гонг», куда не совсем ласково стал переманивать актив литобъединения конкурентов, переманивать бутербродами с немного ржавой, но ещё съедобной селёдкой.
И вот тут очевидным стало, насколько тонкая вещь творческий процесс. Если в одном месте прозаиков кормят бутербродами с селёдкой, а в другом поэтов пирожками с требухой, и при этом у молодых дарований как аппетит, так и талант вещи ненормированные, то высший секрет мастерства открывается сам собой: жанры, как и угощения, надо совмещать. Одним словом, почему бы не поесть дважды: и с прозаиками, и с поэтами? Для настоящего гения это даже не вопрос, а дело чести.
А тут ещё на ул. Петра Великого, 20 нарисовался «Коллектив поэтов». Нравы там были вообще суровые. Например, Ильф бил Семёна Кирсанова, ещё мальчика. Бил, конечно, в высоком смысле — словом критика, зато за дело: за отрицание гения Пушкина.
«Коллектив поэтов» привлекал тем, что он был открыт для всех, прежде всего для рядовых зрителей. Короче, заплати за вход и проходи. Платой за вход являлась книга. Собранные книги потом передавались рабочим и красноармейцам. Говорят, всё это сближало «Коллектив поэтов». Но мы откроем вам главный секрет, что же действительно помогало будущим литературным титанам чувствовать плечо друг друга. Поэтические посиделки заканчивались к ночи, а ходить ночью по одесским улицам местный уголовный элемент не рекомендовал. И тогда поэты нашли достойный их таланту талантливый выход: коллектив рядочком ложился спать на стоявший тут же рояль «Стенвэй». Такой коллективный сон сближал, но имел одно неудобство — поворачиваться нужно было только по команде. Кто-то из одесских поэтов сквозь сон произносил: «Ой, вэй», и весь «Стенвэй» по команде поворачивался на другой бок.

Кастальский ключ от дяди Жоры
А в 1920 году в зале закрывшегося кинотеатра «Урания» (ул. Екатерининская, 6, во дворе) открыли, как рассказывает краевед Р. Александров, кафе поэтов «Пеон 4-й» на манер «Бродячей собаки» в Петрограде или «Стойла Пегаса» в Москве. Над приданием дизайну кафе некоего эпатажа потрудились Эдуард Багрицкий, Василий Регинин и художник Мифа, брат Ильфа. Вход в кафе украшало изображение металлического ключа (дубликаты таких ключей на Новом базаре изготавливал будочник дядя Жора), хотя по замыслу Багрицкого это был «Кастальский ключ» — священный источник, который бог Аполлон подарил поэтам на горе Парнас, чтобы его вода дарила им вдохновение.
И хотя «Пеон 4-й» — это особая форма стиха, в стенах кафе звучали стихи самые разные и по форме, и по содержанию, ибо это были стихи поэтов, готовых положить жизнь, чтобы ни на кого не походить, а считаться уникумами, потому что это были таки да одесские поэты. Зато по афишам «пеона» одесситы начинали привыкать к именам тех, кто потом станет гордостью Одессы, правда, уже перебравшись в Москву и другие города. Но пока это была «одесская плеяда»: Ю. Олеша, И. Файзильберг (И. Ильф), А. Чичерин, В. Регинин, Г. Шенгели, В. Катаев, братья Бобовичи, А. Биск, З. Шишова, А. Фиолетов, О. Колычев, вернувшийся с фронта В. Сосюра.
Увы, по описанным выше адресам нет мемориальных досок. Но разве одесситы в них нуждаются? Своих знаменитых земляков они не просто помнят, а любят, а любовь — это и есть память, которая живёт в сердце. А то, что практически каждый второй одессит был поэтом, говорит о том, что Одесса — совершенно особенный город. К примеру, Москву облюбовали грачи (Саврасов и его «Грачи» не дадут соврать), а Одессу облюбовали музы. Это всё же большая разница, по крайней мере, последствия после грачей и после муз, извините, отличаются.

Валентин Крапива